Профессиональный дилетант

Югославские события 1999 года, вторая чеченская война… Многим россиянам казалось, это так далеко! «Ах так? ‒ возмутился журналист и писатель Виктор Строгальщиков. ‒ Вот я вам покажу, чем это обернётся, когда будет ближе!» И показал ‒ выдал на-гора роман-антиутопию «Край». В издательствах от рукописи отмахивались как от чумы до тех пор, пока в Москве не случился теракт на Дубровке.

Литературный критик Ирина Роднянская в рецензии на книгу написала: «Поражаюсь, как у Строгальщикова реальность сегодняшнего бытия, привычная всем, так состыкована с невозможным, что нет никакого зазора».

‒ Однажды я узнал, что «Край» был издан ещё и подпольно. Ночным тиражом, ‒ рассказывает Виктор Строгальщиков. ‒ Меня, конечно, не известили об этом и гонорар не заплатили. А добрые люди честно сказали, что книжная мафия так же сильна, как водочная и нефтяная. Посоветовали шум не поднимать. Денег всё равно не добился бы, а неприятностей бы огрёб. Меня успокоили: «Радуйтесь, плохое не украдут». И я загордился!

‒ А как отнеслись к тому, что «Край» решили поставить в тюменском «Ангажементе»?

‒ Как к авантюре. Театр ‒ искусство условности. А я люблю конкретику. Поэтому отказался сам писать инсценировку. И предупредил: на читки не пойду. Лучше посмотрю готовый спектакль! Говорят, что людей, которые в это дело впряглись, зацепило. Раз так, пусть ставят!

‒ Вас как-то заботит то, что у них получится в итоге?

‒ Никак! Театр для меня другая планета. Там живут по своим канонам и, наверное, яснее понимают, что и как делать на сцене.

‒ Виктор Леонидович, я слышала, вы с детства тянулись к бумаге…

‒ Даже научно-фантастические романы пытался писать. Брал толстую тетрадь, исписывал ровно две страницы, терял интерес к сюжету и… требовал новую тетрадку! Родители терпели мои чудачества. Но я ещё преподавателей изводил! Исписывал сочинениями хоть 12-ти, хоть 24-страничные тетради. Учительница приходила в ужас. Молила: «Пожалей, Витя!»

‒ Так чего же вы не поехали поступать в литературный институт?

‒ Дело в том, что я не только писать любил. Параллельно учился в заочной математической школе при Томском университете с надеждой поступить на отделение ядерной физики. Мне и там было интересно. Но в итоге пошёл в Тюменский индустриальный институт вместе с друзьями. Командой из пяти человек мы поступили на отделение геофизики. И на радостях напились. А наутро, когда мучились с похмелья, прибежал Боря Коротков с вестью, что в «индусе» набирают первую в СССР группу геологов-математиков. «Пойдём? ‒ спрашивает. ‒ Надо ещё три экзамена сдать». «Какой ты жестокий!» ‒ сказали мы ему и пошли. Поступили четверо из пятерых. Но через полгода я учёбу бросил.

‒ Какое легкомыслие!

‒ Для родителей это была трагедия. А произошло вот что. В хмельной компании мне попалась на глаза газета «Тюменский комсомолец». Я прочёл какую-то заметку и высказался: «Большого ума не надо, чтобы так писать!» Поспорил с друзьями, что смогу не хуже. Меня заперли в соседней комнате, дали стакан сухого вина, пачку сигарет, бумагу… Я написал о том, что думает секретарь комсомольской организации школы, когда исполняет музыку для пьяных мужиков. То есть о себе. В старших классах по вечерам я играл на барабанах в старом ресторане «Восток». И меня как «главного комсомольца» за это даже на ковёр вызывали… После спора ребята отнесли мой текст в газету. И его напечатали! Я даже гонорар получил ‒ 3 рубля 62 копейки. Как раз столько в 1967 году стоила бутылка водки. Мало того! Редактор «Тюменского комсомольца» Владимир Фатеев пригласил меня на работу. И я немедленно согласился. После чего сразу расстался с институтом.

‒ Могли бы совмещать, наверное…

‒ Я по натуре не совместитель! Любое дело, которым занимаюсь всерьёз и с интересом, делаю не абы как. Моя беда (я понял это только сейчас) в том, что слишком многое умею. Никак не могу сосредоточиться на чём-то одном. Есть счастливые люди, которые добиваются максимума на пути, который избрали однажды и навсегда. А меня водит кругами. Я потом ещё трижды учился в вузах. Дважды на журфаке в УрГУ и один раз на историческом факультете в ТюмГУ. И все бросал на уровне четвёртого курса. Мне становилось не интересно. Высшего образования так и не получил. Это уберегло меня от административной карьеры в журналистике. Без вузовского диплома я никак не мог быть редактором. А зачем мне диплом? Он душу не греет. Мою жену как-то спросили: «Кем работает ваш муж?» Она вздохнула и сказала: «Мой муж работает Строгальщиковым».

‒ Виктор Леонидович, за первую книгу вы взялись в зрелом возрасте. Что раньше останавливало? Не чувствовали в себе уверенности?

‒ Ничто не останавливало. Я демобилизовался из армии в начале лета 1971 года. И к осени написал повесть, которую назвал «43-й приказ». Пустил рукопись по редакции. Старшие товарищи прочли, и самый умный из них сказал: «Не суйся ни в какое издательство. И вообще больше никому не показывай!» А я просто написал правду о том, как живёт родная советская армия. Тогда это воспринималось враждебно. Да и сейчас… На книгу «Долг», которую я написал спустя много лет и которая стала эхом «43-го приказа», многие службисты обижены дико. Природа армии, как и природа власти, никогда не меняется. А я жалею, что в середине 90-х годов весь свой архив, в том числе и ту рукопись, ночью сжёг во дворе.

‒ Вы импульсивный?

‒ Бывает… Я человек настроения. Но только в том, что касается самого себя. В отношении других людей я очень осторожен и в поступках, и в словах.

‒ Ваш главный герой ‒ журналист Лузгин переходит из романа в роман…

‒ Я бы не сказал, что он всегда главный. Например, в «Слое-2» центральный персонаж ‒ банкир Кротов. И «Долг» про то, как Кротов в армии служил. Я стараюсь балансировать. Основных героев у меня трое: чиновник, банкир и журналист. Но, очевидно, их равновесие не совсем удалось соблюсти.

‒ Мне показалось, вы стараетесь не выходить за рамки профессии, которой отдали много лет. Как живёт и чем дышит журналист, хорошо знаете. А вот, допустим, учёный-антрополог ‒ далёкий от вас персонаж…

‒ В шкуру антрополога, конечно, не влез бы никогда. Но я наблюдатель! Мне довелось управлять биржей недвижимости, а это опыт в бизнесе. Мир власти мне понятен. Я много лет был знаком с его представителями. Руководил пресс-службой главы областной администрации Юрия Шафраника. Был его советником по связям с прессой, когда он стал министром топлива и энергетики. Всё это не прошло бесследно. А вот о том, чего не знаю, написать не могу. Был бы, как Улицкая, стопроцентным писателем, тогда — да! А я профессиональный дилетант. Мне достаточно того мира, в котором живу. Я ведь даже не добрался ещё до своей главной темы.

‒ С этого места поподробнее…

‒ Ну… Боюсь, мне таланта не хватит. Я не Шолохов! А жаль. Про открытие тюменской нефти можно такой «Тихий Дон» с «Поднятой целиной» написать! Там великие драмы и трагедии разворачивались, судьбы ломались! У меня отец нефтяник. Я половину детства провёл на буровой. И по долгу журналистской службы с Севера почти не вылезал.

‒ Так вам и карты в руки! Неужто сил не хватит?

‒ Не могу писать урывками. Мне надо как минимум три месяца в деревне провести, отключив телефон и всех разогнав. За это время сумею включиться в работу, и потом буду дописывать, уже не реагируя на окружающих. Никакого вдохновения я не жду. Это чепуха собачья! Знаю точно: чем больше работаешь, тем сильнее втягиваешься в процесс. И потом засыпаешь ночью со знанием того, о чём будешь писать утром. Вот это удовольствие! Писательство ‒ увлекательное времяпрепровождение. Когда распишешься, судьба книжного героя становится тебе куда интереснее, чем судьба родственников. Я говорю серьёзно!

‒ А родственники не обижаются?

‒ Обижаются. Но писатель ‒ жестокая профессия. По отношению к окружающим, прежде всего. Во-первых, когда ты забрался в сюжет, тебе уже не нужен никто. А во-вторых, по живому пишешь! Что бы ты ни придумывал, всё равно в твоей фантазии ближний круг отражается. И многие читатели из этого круга потом узнают себя в книге. Пусть даже ты писал без задней мысли. Люди ‒ мнительны. К примеру, моя жена прочла «Слой» до половины и с той поры не читала ничего. Она в каждом герое видела меня. А герои у меня отнюдь не праведники.

‒ При этом в произведениях вы свободно упоминаете реальные фамилии людей, которые занимали те или иные посты и до сих пор играют определённую роль во власти…

‒ Самое ценное, что умею в писательстве, это создавать атмосферу достоверности происходящего.

‒ Хотите сказать, что фамилии помогают в этом?

‒ В определённой степени. У нас в регионе на них реагируют. А в Москве, Питере, Нижнем Новгороде, Новосибирске (там, где книги расходились) ‒ нет. При этом к писателю Строгальщикову в этих городах относятся серьёзнее. Там фамилия Рокецкий ‒ фамилия персонажа. А я ‒ автор, о котором читатель судит по его книгам. В Тюмени же меня знают как Строгаля ‒ весёлого, шумного, компанейского. И не могут оторвать меня такого от меня ‒ писателя. Происходит наслоение. Когда знакомые начинают высказывать мнение о моих книгах, я иногда с ужасом понимаю: они неправильно меня поняли. Я не о том писал! Поначалу это огорчало. Теперь ‒ нет.

‒ А это правда, что вы сели за написание первого романа, потому что не могли найти достойных для чтения книг? И, следуя известной присказке, решили сами взяться за перо?

‒ Отчасти… Я читал про журналистику, власть и бизнес. И во мне зрело чувство протеста. Люди пишут о том, чего не знают! Однажды это меня окончательно разозлило, и я решил им, гадам, показать! Вот первый посыл ‒ озлобление на литературное враньё. А подтолкнули обстоятельства. Дети разъехались, квартира опустела. Я отдал жене мешочек денег (тогда же рубли были страшенные ‒ миллионы!) и сказал: «Полгода ко мне не приставай». Ровно столько я писал первый роман. Конечно, попадались мне и хорошие книги. Но они были как бы о параллельной реальности. Про тот увлекательнейший ужас, который я наблюдал ежедневно, не писал никто.

‒ А в какой книге вы сегодня закладку держите?

‒ Я читатель ежедневный. Но много лет ничего нового без стопроцентных рекомендаций людей, которым доверяю, не беру. И то в половине случаев жалею. Пустовато! Лучше Бунина, Улицкую, Трифонова и Казакова перечитаю. Я регулярно возвращаюсь к русской классике: Толстому, Тургеневу, Чехову. Когда занимаюсь писательством, читаю только Набокова. Он для меня камертон стройного, замечательно звучащего русского языка.

‒ Виктор Леонидович, объясните, почему у всех ваших романов названия из четырёх букв? Вы намеренно такие придумываете?

‒ Люблю двусмысленные названия: «Край», «Слой»… Если хватит мужества, напишу книгу под названием «Брак». Увы, чувствую, мозги стареют. Ещё немного, и просто не смогу ничего толкового сделать. Нужна лёгкость в голове. Но если бы решился написать последнюю книжку и завязать, то взял бы другие четыре буквы ‒ «Люди». Интересно ведь?

‒ Что же вас так заклинило на четырёх буквах?

‒ Ну, захотел так! Это, безусловно, пижонство. Сам загнал себя в эти рамки…

‒ А если их поломать?

‒ Время бы найти, чтобы сесть за работу! А уж сколько в названии будет букв, дело десятое. Можно и так загнуть, например: «Признание комиссара полиции прокурору республики». Неважно! Меня огорчает, что я пять лет в простое. А мне уже 65.

‒ Бенедикт Сарнов до гробовой доски писал. Ему было 87. Мозги работали…

‒ Толстой тоже «Хаджи Мурата» создал в преклонном возрасте. Блестящая вышла вещь! Но откройте его «Казаков», которых он написал в тридцать с чем-то лет. Какая там музыка! В 1965 году в журнале «Юность» я прочитал повесть «Смотрите, кто пришёл!» Её написал Игорь Ефимов, с которым мы в 2007 году номинировались на премию «Большая книга». Когда я ему сказал, что у меня в ушах до сих пор звучит музыка той его повести, он, старик уже, приобнял меня и произнёс: «Дружочек, у нас тогда души другие были…» Верно заметил. Душа ведь тоже стареет. Расходуется. И первичная лёгкость писания испаряется с годами. Можно быть мудрецом, но написать ужасно скучную книгу.

‒ Вы номинировались и на «Русского Букера». Тогда премию получил испанец Гальего. А на «Большой книге» всех обошла Улицкая. Не было досады? Как вы вообще относитесь к литературным конкурсам?

‒ Спокойно! Я дважды на «Большую книгу» номинировался. С «Долгом» попал в общий список. А со «Стыдом» ‒ в финал. То, что провинциальный писатель без каких-либо связей в Москве и денег попал на конкурсы, чем плохо? Любое литературное состязание ‒ это война издательств. Они рвут жюри на части, чтоб пропихнуть в лауреаты своих людей! Первые три премии обещают им многотысячные тиражи и большие доходы. Как хорошо всё-таки, когда в победители выходят достойные авторы. Вот Улицкая! Мы рядом сидели на вручении. Полтора часа члены жюри не могли наругаться. Улицкая нервничала. Я сказал: «Люся, успокойтесь! Вы самая лучшая среди нас. Первая премия достанется вам». Так и случилось. Она потом, окинув взглядом остальных конкурентов из дружественного писательского «серпентария», вцепилась мне в рукав: «Какое счастье, что я села рядом с вами!»

‒ Ваш «Край» сравнивали с антиутопиями Оруэлла и Хаксли. Льстит такое сравнение?

‒ Смешит! Хочется людям сравнивать, пусть! То, что я писатель хороший, знаю. Не графоман. То, что не великий, мне тоже известно…

‒ Писатель, что он за человек в современном мире? Кому нужен?

‒ Никому! Особенно власти! Я уже говорил об этом в «Аргументах и фактах». У нас в один километр асфальта любой улицы в Тюмени вкладывают денег больше, чем во всю писательскую организацию за год. При этом власть объективна. Писатели сегодня никакие не властители человеческих душ. Наверху это понимают. Потому и отношение такое: никто вас не читает, так что живите, как хотите. А денег надо, берите лопату и стройте дорогу. Прежде писатели жили хорошо. И платили за это подчинением! Сейчас литераторы сами по себе, власть сама по себе. Цензуры никакой. Хотя кое в чём она нужна. Таких графоманов печатают! Раньше всё-таки абсолютную муру не пропускали. В издательствах сидели умные люди. У каждого автора в обязательном порядке был редактор. Отсутствие института редактуры сегодня, в частности в Тюменской области, это катастрофа! Мне повезло, у меня московский редактор, Михаил Бутов ‒ ответственный секретарь журнала «Новый мир». Он, прочитав мою рукопись, так пару раз меня мордой к столу приложил! И я вдруг увидел, сколько мне ещё работать надо! А есть писатели, которые себя не только не переписывают, даже не перечитывают! Зачем им? Они в восторге от каждого своего слова. Их отредактируй ‒ обидятся! А я после «мордобитного» знакомства с Бутовым поймал огромнейшее удовольствие в правке и сокращении самого себя.

‒ Мы с вами так и не определились, следует ли власти помогать писателям?

‒ Следует! Нашим литераторам подбрасывают кое-какие деньги. Но в других регионах (не столь благополучных) писателям уделяют гораздо больше внимания. Например, в Вологде. Там под заявку можно получить 150‒300 тысяч рублей. И спокойно работать год. Потом никто не будет проверять, насколько «правильную» для власти книжку ты написал. В других регионах существуют многочисленные литературные премии. У нас их нет. Только конкурс «Книга года», на котором дают грамоты в рамках. Я вот думаю: наверное, мы, тюменские писатели, этого заслуживаем? Где имена? Раньше были — Тоболкин, Ермаков, Шесталов, Лапцуй, Неркаги, Истомин, Гришин, Белов. А что наросло? Меня давно свербит мысль: а не выйти ли из Союза писателей России? Кому-то нравится с корочками ходить. И я в конце 1990-х был горд, получив их. Но в то время в Союзе были Трифонов, Казаков, Симонов. А сейчас даже не знаю, кто в руководстве сидит. По Тюмени ходят люди, которые козыряют писательскими билетами. Больше им нечем козырять. Что страшно ‒ наименее одарённые из них сейчас ведут семинары для начинающих авторов, создают литературные ассоциации. Они дико активны, и народ по ним судит об остальных писателях. Так что впору выходить из Союза!

‒ Что это изменит?

‒ В Союзе ничего! Это дело сугубо внутреннее. Наверное, тоже пижонский шаг, как и четыре буквы в названии книг…

Ирина Тарабаева