«Я неправильный писатель»
Беседовать со Строгальщиковым на разные темы можно очень долго. Но в какой-то момент Виктор Леонидович в качестве стоп-сигнала выставляет фразу: «Ну, я не такой умный, чтобы знать ответы на все вопросы». Начиналось же с почти философского ответа на провокационный вопрос…
‒ Виктор Леонидович, какое из чисел будем скрывать: 50 лет назад вы пришли в газету или что вам было тогда 17 лет?
‒ Скрывать и вскрывать нам нечего. Мне без двух минут 70. Однако изнутри, когда со здоровьем всё нормально и не с похмелья, ощущения другие. Но жена всё реже говорит: «Когда ты повзрослеешь?» Всё-таки процесс уже пошёл.
Я всю жизнь во что-то играю. На первом курсе Тюменского индустриального института (теперь индустриальный университет), куда четверо из моей школьной компании, преодолев сумасшедший конкурс, поступили в элитную группу геологов-математиков, поспорил на коньяк: напишу, что взбредёт в голову, и это опубликуют в газете.
Написал. Ребята отнесли в «Тюменский комсомолец». Напечатали. И редактор Володя Фатеев, пригласив на беседу, предложил работу. Я согласился. И в тот же день забрал документы из института. Так поломал свою жизнь. Коньяка, кстати, так и не увидел.
Мои одногруппники стали очень серьёзными специалистами в нефтянке, у газовиков. В денежном плане тоже не обижены.
‒ И вы пришли в газету без образования и с навыками работы над школьными сочинениями. Как и у кого учились?
‒ Я мальчик был писучий. Учителям литературы от меня доставалось: хорошо, если для сочинения брал тетрадь только в 16, а не в 24 страницы. В газете меня отдали в лапы Рафу Гольдбергу. Тот, не глядя, выбрасывал первые одну-две страницы, потом начинал читать.
В замечательную компанию попал в «Тюменском комсомольце». Было на кого снизу вверх смотреть. Раф Гольдберг, Володя Фатеев, Юра Переплёткин, Толя Туринцев. Великолепные фотографы Володя Иванов, Толя Пашук, Валера Тюрин, которые то сменяли друг друга, то работали вместе. А женщины какие! Мила Барабанова, Света Мандрашова, Фая Дорина, Люба Чекалова. Я счастлив: практически все мои старшие друзья с нами, с иными вместе работаю по сей день.
Мне повезло, гайки тогда еще сильно не закручивали. И всё-таки была масса закрытых тем, которых мы тогда не касались. Для манёвра не так много места. У нас для танца оставался носовой платок. Ограниченность тематического пространства толкала не самых бездарных журналистов на путь большей художественности стиля. Чтобы хотя бы не в факте, а в стиле себя проявить.
Сейчас всё перевернулось: стилистические красоты никому не нужны. Нынче ‒ опять же при всех гайках, которые есть, и их достаточно много ‒ всё-таки журналистика события, факта, мнения. Недаром исчезла очерковая журналистика. Нынешние молодые корреспонденты, наверное, даже не представляют, что это такое. А тогда очерк был высшим жанром и даже оплачивался дороже. Хотя всему своё время. Но скудность стилевая нынешней массовой прессы весьма заметна.
Потом было много чего, например 12 лет телевидения, о котором вспоминаю с удовольствием.
‒ И всё-таки чем вас затянула журналистика? Людьми, которые рядом? Или возможностями профессии? Возможностью самовыражения?
‒ Некие склонности к этому были давно. Первые научно-фантастические рассказы ‒ тогда это было модно ‒ начал писать классе в пятом. Ни одна другая профессия не подарила бы мне столько событий, столько встреч и такого ‒ чисто житейского даже ‒ опыта. Хотя с годами я стал профессией тяготиться.
Есть в журналистике одна неприятная сторона: ты вторгаешься в жизнь других со своими вопросами. Самые заметные журналисты ‒ наглые и безжалостные люди. Какое-то время и я таким был. Однажды на телепередаче «Сейчас и здесь» ‒ она шла в прямом эфире ‒ был директор крупного тюменского завода, член горкома КПСС. Семья одного из рабочих этого завода мучилась, живя в подвале, который вечно заливало водой. Я спросил: «Можем мы сейчас и здесь решить этот вопрос?» Он ответил: «Нет». «Тогда что вы здесь делаете?»
Он уходил, согнув голову, и камера показывала, как он удалялся… Я стал героем: в автобусе меня узнавали, хвалили и восхищались. Через несколько лет, встретив этого человека на улице, извинился: он объективно не мог решить ту жилищную проблему. А я выгнал его ‒ нагло и безжалостно. Но это ещё мягкий вариант. Бывает: идёт похоронная процессия, и к вдове бросается тележурналист с микрофоном. А куда деваться? Это часть профессии. Неизбежность. Если не хочешь быть наглым и безжалостным, ты не станешь хорошим журналистом. Особенно нынче. Вот это с годами стало мне поперёк горла становиться… Но одно время нравилось. О-очень нравилось.
‒ В журналистской среде вы известны не только решительными действиями в прямом эфире. В Тюмени, насколько знаю, больше нет корреспондентов, оставшихся без вузовского диплома и сделавших столь заметную карьеру. Как случилось, что вы не закончили институт?
‒ Уже рассказал, как ушёл из индустриального. Потом в УрГУ поступил на журфак и имел неосторожность брякнуть публично: такой науки как журналистика не существует. И ещё поймал на ошибке в диктанте завкафедрой современного русского языка. На что она в коридоре сказала: «Мальчик, ты никогда мне не сдашь». И через четыре года был отчислен за академическую неуспеваемость по русскому языку. И дико обиделся на университет.
Потом учился ‒ и тоже четыре курса ‒ на историческом в Тюменском университете. И тоже отчислился. Надоело! Тот хлам, который нам ‒ за редким исключением ‒ пихали, был нафиг мне не нужен.
На встречах с первокурсниками отделения журналистики предлагал ребятам выбрать ту сферу, в которой будут специализироваться, ‒ экономику, политику, общественные отношения ‒ и посещать лекции на другом факультете. Тогда бы у них появился шанс выйти из вуза не специалистом широкого профиля, который ничего не знает и абсолютно ничего не умеет, а штучным товаром. Никто не обратился с такой просьбой в деканат…
Ещё одно всегда говорил первокурсникам: поймите сразу, какими бы ни стали вы талантливыми журналистами, всё равно будете зарабатывать в 10 раз меньше, чем владелец самой поганой пивной палатки.
В общем, журналистов отдельных я люблю. Журналистику в целом, мягко скажем, не очень. События последних десятилетий и появившаяся некая открытость нам показала: свободной журналистики не существует. Всегда есть заказчик. Можно поискать такого, кто соответствует твоим представлениям, но выбор у нас невелик. На Западе он побольше, у нас совсем мал.
‒ Не все ещё забыли газету «Тюменские ведомости», к рождению которой вы были причастны. Расскажите про неё ‒ ведь классная жёлтая газета была, первая в Тюмени.
‒ А вот про это у нас всегда была война с редактором Виктором Логиновым. Мы с Гольдбергом и Князевым (Владимир Князев ‒ тюменский журналист, один из основателей «Тюменских известий». ‒ О.Ч.) хотели сделать что-то наподобие «Московских новостей» ‒ либеральный, умный, острый политический еженедельник. А те ребята были за откровенную желтизну типа «Санди Таймс» (The Sunday Times ‒ воскресная широкоформатная газета, выходит в Соединённом Королевстве. ‒ Википедия). Мы во взглядах не сошлись, ушли. Потом спустя годы признался Логинову, что они победили ‒ тираж у «Тюменских ведомостей» увеличился десятикратно, бумаги не хватало, чтобы печатать.
Но работать в «Ведомостях» было весело. Сестёр Переваловых, «отрытых» нами к 1 апреля в подземелье, помнят до сих пор. А тогда информация разлетелась по всему миру, в редакцию даже из Японии звонили, хотели узнать подробности.
‒ Потом вы сотоварищи родили «Тюменские известия»…
‒ Был объявлен конкурс на редактора и концепцию газеты Тюменского областного Совета депутатов. И мне пришла в голову мысль пойти командой. Наш вселенский заговор рождался, когда весь коллектив «Тюменской правды», где тогда работали Князев, Гольдберг, Юрий Бакулин (первый редактор «Тюменских известий». ‒ О.Ч.), отмечал День советской печати. А мы уединились для обсуждения и даже роли распределили. Потом пошёл к редактору «Тюменской правды» Горбачёву, и состоялся не самый приятный разговор с другом. Никакой истерики с его стороны не было, Виктор Семёнович сказал коротко: «Задумали ‒ идите».
‒ Однако в нашей газете вы проработали совсем немного…
‒ Чуть больше полугода. Мы хотели, чтобы каждый день из кучи материалов выбирать самые лучшие и ставить в номер. Но текучка сжирала всё, газета хочет кушать каждый день. Идея не сработала, у меня пропал интерес, я ушёл. К тому времени родились ещё две идеи.
Одной не суждено было состояться, а Тюменская биржа недвижимости ‒ первая в Советском Союзе ‒ стала реальностью. Там проработал год на очень хорошей зарплате, но ушёл в областную администрацию Юрия Шафраника создавать пресс-службу, раз в десять потеряв в деньгах. С Юрием Константиновичем, а потом с Леонидом Рокецким работать было интересно. Когда область возглавил Собянин, я ушёл.
Потом пошли косяком предвыборные кампании, на которых удалось денежек скопить, и появилась возможность бросить всё, сесть за стол и немножко поцарапать ручкой. Так появился в 1996-м «Слой». Потом «Слой-2», «Слой-3», «Край».
Влечение к писательству было с детства. Когда вернулся из армии, по ночам написал повесть «41-й приказ». Но товарищи-журналисты, почитав, сказали никому не показывать ‒ кроме неприятностей, мол, ничего не огребёшь. И для себя тогда решил: в стол писать не стану. Когда буду уверен, что написанное ‒ без цензуры ‒ напечатают, возьмусь за перо. Почти сорок лет спустя на основе той армейской повести создал «Долг». После него семь лет ничего не писал. Сейчас потихоньку начал седьмую книгу. Шесть ‒ не такое хорошее число. На седьмой и надо будет закончить.
‒ А про что на этот раз?
‒ Да про жизнь! Про жизнь, как всегда. Названия всех моих книг состоят из четырёх букв. Так я из пижонства решил. Но на этот раз сам себя переплюнул, выбрав название из трёх букв. «Зам». Понял, что напишу, когда придумал себе главного героя ‒ человека, который всю жизнь, где бы он ни работал, был заместителем. Очень удобная позиция и для автора, и для героя. Когда у меня эта концепция сложилась в голове, понял: эту книгу напишу. Пять глав уже есть.
‒ Поэты говорят, что стихи по ночам спать не дают ‒ приходится записывать то, что им кто-то диктует…
‒ Так то поэты… У меня иначе. Писательство ‒ это труд. Если ждать вдохновения ‒ ни черта не напишешь. Надо садиться и работать. А потом рубить. Переписывать. И снова рубить… Если одну страницу в день напишу, то хорошо. Было время 10 писал, потом три.
‒ Ручкой? А компьютер?
‒ У меня нет компьютера. Был. Примерно полгода. Понял: интернет такую вселенную открывает, такую бездну, там так много интересного ‒ засосёт, не вернёшься. Можно бросить всё и просто там жить. Сказал: забирайте компьютер, мне этого не надо!
‒ У каждого писателя есть редактор. А у вас?
‒ Мне повезло, в Москве нашёлся для меня хороший редактор Михаил Владимирович Бутов. В Тюмени книжки выходили без всякого редакторства ‒ кто ж на меня здесь руку поднимет… с пером. Сам кого хошь отредактирую. А когда книги стали издаваться в Москве, они попали на глаза Бутову, ответственному секретарю журнала «Новый мир», лауреату «Русского Букера». Нас свела судьба на каком-то из литературных конкурсов. И вот он очень крепко припечатал провинциального автора мордой о хороший московский асфальт: самые лакомые для меня куски, в которых я просто катался стилистически, как сыр в масле, Бутов рубил с нездешней силой. И при этом убедительно доказывал, что это вне моей стилистики, что это плохо.
Один из моих героев, Кротов, выходит из московской бани «в роскошный холод жёлтых фонарей». Редактор заставил меня вычеркнуть эту фразу, потому что банкиру Кротову такое в голову бы не пришло. Мне гениально повезло с этим человеком!
‒ Сопротивлялись?
‒ Конечно! Но когда книжки с бутовской редактурой вышли в Москве, мой первый издатель Юра Мандрика сказал: «Здорово! Хорошая литература хорошего уровня, но… Строгаль пропал!» Я начал понимать: как в жизни, так и в литературе все наши ошибки, корявости, излишества так же значимы, как успехи и достижения. В той, невыструганной, прозе больше было меня.
‒ Наверное, это важно для тех, кто знает Строгаля.
‒ А вот это хороший нюанс. Мои книжки нетюменский читатель воспринимает гораздо целостней. Для нас Рокецкий, один из героев «Слоя», ‒ это конкретный человек, о котором у каждого есть своё представление. Для нетюменского читателя он просто литературный персонаж. В Тюмени слишком хорошо знают меня как человека. Скажу смелую фразу: в центре ко мне как к писателю относятся гораздо серьёзнее, чем здесь. Но я с этим смирился.
Я неправильный писатель. Для меня писательство не есть смысл жизни. Я много другого умею. Большего добивается тот, кто сел и начал копать что-то одно. Жизнь сама по себе отвлекает. Как опять же говорит жена, «если бы ты не разбрасывался…» Не то что не ценю, что сделал. Просто всё время казалось: дальше будет больше и интересней. Поэтому никогда ничего за собой не «столбил».
‒ В то время, когда вы пришли в журналистику, это была мужская профессия. Сейчас в редакциях одни женщины. Почему?
‒ Мужчины есть, но они все начальники. Мальчики должны на жизнь зарабатывать. Наверное, поэтому они выбирают, памятуя мою фразу, теорию пивного ларька.
Но это не единственная причина. Современной журналистике не нужен герой. Потому что он сломает себе шею уже на втором повороте. А мужику охота чего-то достичь, чтобы потом куда-то попасть. Не думаю, что в сегодняшней журналистике можно найти много поводов для самоуважения. И это не оскорбление профессии, это диагноз времени.
Журналистами в интернете стали все. В газете все-таки существует система отбора: будет напечатано ‒ не будет, плохо писать стыдно ‒ все увидят. Блогерство к журналистике как к общественному явлению отношения не имеет.
Выживет ли бумажная пресса? Выживет, наверное. В более обеспеченном мире газета в руках ‒ это примета богатого человека. У нас же в народе осталась любовь к самому слабому звену ‒ районным газетам. Их читают и любят. А так называемая областная пресса провалилась в дыру между московской, которая близка к деньгам, власти, информации, и домашней ‒ районной. Региональная пресса поддерживается искусственно ‒ власть из соображений приличия финансирует. Это как галстук, который даже не греет, но без него в приличное общество не пойдёшь. Социального же запроса на неё нет.
‒ Есть ли, на ваш взгляд, перспективы у нашей профессии?
‒ Есть, если появится общество. Вспомним девяностые ‒ запрос на прессу был: тиражи росли, бумаги не хватало. Тогда ‒ вдруг и всего за несколько лет ‒ общество образовалось. Достаточно свободное, если взглянуть туда из сегодняшнего дня. Была масса крикунов, шарлатанов, но было ощущение, что вот немножко покипит и пена осядет… И каждое свежее слово воспринималось ого-го как! Были сняты многие запреты. Помню, про врачей, загубивших младенца, написал ‒ мне мешками почту в кабинет носили.
Есть сомнения, что на моей жизни общество изменится. Если изменится ‒ будет и журналистика. А вообще бог его знает. Я не такой умный, как обо мне принято думать. И отнюдь не на все вопросы знаю ответы.
Ольга Чухачёва
Справка «mu»: Виктор Леонидович Строгальщиков ‒ тюменский журналист, работающий в СМИ с 1968 года. Один из создателей «Тюменских известий». Член Союза писателей России. Финалист национальной премии «Большая книга».